ЧЕЛОВЕК ВЫСОКОГО ПОЛЕТА

Парашютист-испытатель Петр Задиров о вере в Бога, экстремальной профессии и православном храме в Антарктиде

Найти информацию о Петре ЗАДИРОВЕ в СМИ нетрудно. Его 1012-й прыжок можно назвать легендарным, и все детали известны: не сработал ни основной парашют, ни запасной, с восьмисотметровой высоты Петр Иванович упал в сугроб и... отделался ушибом бедра. Многие говорили тогда, что Петра спасло чудо. Но, оказывается, сам Задиров в этой истории расставляет акценты несколько иначе...

Петр Задиров: В прессе уже писали об этом прыжке: у меня не сработал парашют и якобы спасло только то, что я упал в сугроб. А потом все, как правило, добавляли, что вскоре я увидел сон о своей маме. Сон и вправду был: снилось, что падаю, отказывают основной и запасной парашют, и я как профессионал понимаю, что спастись мне уже не удастся. И вдруг внизу возникает точка, по мере приближения к земле она увеличивается, и я вижу, что это моя мама. Она снимает с себя пуховой платок, за два конца расправляет — и я попадаю именно в него. И остаюсь жив.
Вроде бы все верно пишут в прессе, только при таком изложении получается, что спасла меня случайная куча снега, а сон о маме — просто эмоциональное переживание. Но для меня во всем произошедшем есть совсем другая логика, и вся история эта — о другом. Не сугроб меня спас, он тут ни при чем: ни один сугроб не спасет от падения с высоты восьмисот метров. Меня спасла молитва матери. Она была глубоко верующим человеком. И то, что я остался жив, — не просто чудо, а чудо маминой веры. И сон — тому подтверждение. Уверен: это по ее молитвам я до сих пор жив. 

Петр Задиров со своим сыном

Бабушки, мама и парашют

— Путь человека к вере и в вере всегда состоит из разных этапов. Какие этапы на Вашем пути Вы могли бы выделить?
— Мы росли в то время, когда религия целенаправленно глушилась, но маме удалось сохранить веру. Много позже я осознал, что это был настоящий подвиг.
В пятидесятые-шестидесятые годы на всю Оренбургскую область было два православных прихода. Поэтому в детстве ни священников, ни церквей я не видел. Но видел деревенских бабушек. Они еще помнили, как на их глазах в двадцать восьмом году разрушали деревенский храм. Для них тогда рухнул и весь привычный уклад жизни: умирал сосед, а похоронить его по-человечески значило для них непременно отпеть его в церкви, но отпевать-то  негде. Родился ребенок — нельзя не окрестить, а крестить некому — священников расстреляли. И тогда эти бабушки решили: раз нет храма, то придется выживать так. И стали собираться у себя в домах, молиться, когда кто-то рождался или умирал. Конечно, полноценно отпевать или крестить без священника они не помышляли, но хотя бы часть духовной жизни им удалось сохранить. Потом их за это сослали на Соловки на двенадцать лет. Но, вернувшись в деревню, они продолжили то же самое. Причем только этим они и жили: работать уже не могли, но и денег за свои «отпевания» брать не желали — считали грехом. Принимали только еду. И я очень хорошо помню, как они приходили к нам в дом вечерами. Мама в это время уже валилась с ног от усталости: она работала дояркой и физические нагрузки каждый день были огромными. Но когда они стучали к нам в окно со словами: «Мария, мы сегодня такого-то поминаем, ты приходи», она брала меня за руку, и мы шли. Меня, маленького мальчика, вместе с другими детьми отправляли спать за печку, а они в это время читали Евангелие, Псалтирь. Потом глубоко за полночь садились за скудную трапезу. А в пять утра уже надо было вставать на работу...

— Что, с Вашей точки зрения, позволяло людям сохранять веру вопреки гонениям?
— Традиция. Православные корни нашего народа настолько сильны, что даже советская власть, навалившись всей мощью, не смогла их обрубить. Ведь у наших деревенских бабушек были и свои бабушки. А мама рассказывала, что ее отец ходил пешком в Киево-Печерскую лавру молиться. То, что передавалось из поколения в поколение, оказалось прочнее государственного режима.

— Каково было верующему ребенку в советские годы?
— Вера моя в детстве была все-таки неосознанная. Я смотрел на маму, ничего особенно не понимал, хотя и носил крестик. Но в школе крестик надо было снять и надеть пионерский галстук. Мама плакала, ничего не говорила, но и сделать ничего не могла. Молча благословила: мол, иди той дорогой, которой можешь, а я буду за тебя молиться. Она никогда не желала, чтобы я поступал в летное училище: отец был летчиком и пострадал во время испытаний. Я же очень хотел летать, однако дважды не поступил в Оренбургское летное училище. А когда упрямство взяло верх и я пошел поступать в третий раз, мама смиренно это приняла, сказав, что будет молиться за мой успех на экзаменах, раз уж я так хочу. Но я снова не поступил. Для меня это было в том числе и испытанием веры, и я стал откровенно роптать на Бога: «Ну вот, мама, ты такая верующая, молилась, а ничего не вышло. И где этот Бог?» Только позже я понял, что это было благословение — не стать летчиком, а стать испытателем парашютов.   

— Что Вас заставило так думать?
— Испытатель парашютов — профессия уникальная. Когда я в юности грезил полетами, мне казалось, что вот стану летчиком и буду в небе проводить двадцать четыре часа в сутки. Но в реальности жизнь летчика была другой: например, после перестройки без дела простаивали целые гарнизоны, люди не летали годами. А мне Бог дал возможность заниматься любимым делом всю жизнь. Я из интереса начал прыгать с парашютом в аэроклубе, но так увлекся, что со временем дорос до разряда мастера. И вот тогда оказался в НИИ, где занимались разработкой и испытанием парашютных систем. Так парашюты стали моей профессией. Работа стала для меня настоящим счастьем. Действительно, Бог знает, куда ведет человека!

— А в чем уникальность этой профессии?
— Приведу два примера, как оценивали эту профессию люди, авторитетные в то время в России. В середине девяностых я активно работал в Антарктиде и потому прочно обосновался в ЮАР как на ближайшем материковом аэродроме. И узнал, что там объявили тендер на поставку палубных вертолетов. В списке участников не было наших российских производителей. В Москве, видимо, этот тендер прозевали. Но ведь наши палубные вертолеты — самые лучшие, это я знал не понаслышке. Отправил телеграмму в Москву. Тут же прилетел генеральный конструктор Сергей Викторович Михеев — герой Соцтруда, в прошлом депутат Верховного Совета СССР, а я его сопровождал. Тендер выиграли наши.
Когда на завершающем банкете все поднимали бокалы в честь Михеева, он произнес: «Вы все про меня да про меня, а вот рядом со мной — молодой человек, испытатель парашютных систем». Все удивились: дескать, ну и что? А Михеев говорит: «Непонятно? Объясню. У меня на фирме работают три летчика-испытателя, они поднимают в воздух вертолеты, которые я рисовал на бумаге, и, конечно, рискуют при этом жизнью. Поэтому когда я прихожу к себе в КБ, то сначала всегда захожу к ним и снимаю перед ними шляпу. А вот они, в свою очередь, снимают шляпу перед парашютистами-испытателями, которые испытывают последнее средство, способное спасти пилота, если вертолет начинает падать». Разумеется, это была оценка не меня лично, а моей профессии как таковой.
А вот второй случай, который кажется мне показательным. Тогда же в Кейптауне мы встретились с главкомом Военно-воздушных сил Петром Степановичем Дейнекиным. В то время наши пытались продать ЮАР самолеты СУ-27, они конкурировали с французскими «миражами». Решили устроить учебные бои, и двадцать девять боев из тридцати наши летчики выиграли. Мы приехали поздравить ребят в небольшой ресторанчик. Дейнекин хотел меня представить, но летчики вдруг сами меня узнали. Говорят: «Очень может быть, что на каждом из нас сейчас парашют, который испытывали вы. Людей вашей профессии в нашей стране всего пятнадцать человек, и мы всех по именам знаем». Для меня было чрезвычайно ценно услышать такие слова. И мне это представляется тоже этапом на пути укрепления веры — понимаешь, что Бог привел тебя на твое место. В тот момент я раз и навсегда осознал, что никогда нельзя роптать на Бога.

Оренбург, Антарктида, Валдай

— Как Вы пришли к мысли о строительстве храмов? 
— В 1989 году Артур Чилингаров, который тогда руководил Госкомгидрометом, пригласил меня создать и возглавить в рамках его ведомства специальную авиакомпанию, которая должна занималась парашютной доставкой грузов в Арктике и Антарктике, то есть в районах, куда кроме как на парашютах ничего и не доставишь, а самолетам там просто негде сесть. Когда Советский Союз распался, мы стали частной компанией и получали заказы уже не только от нашего государства, но и от ООН. Начали работать в Африке: в Судане, в Анголе. Они тоже оказались труднодоступными регионами. Так у меня стали появляться первые серьезные деньги, и тут же возник совершенно новый, непривычный вопрос: как ими распорядиться. Не могу объяснить, почему так случилось, но первый порыв был таким: построить храм у себя на родине — в память о тех бабушках, которые молились всю жизнь в своих покореженных домишках. Судьба свела меня с архитектором Петром Анисифоровым, он тут же согласился включиться в дело. В моей деревне мы узнали, что прежний храм был освящен в честь Казанской иконы Божьей Матери. В девяносто пятом начали строить, в девяносто девятом освятили.
 
— Но Вы решили не останавливаться на достигнутом и построить храм в Антарктиде?
— Честно говоря, идея принадлежит не мне. Мои друзья-полярники однажды заговорили о том, что за время существования Антарктиды там никогда не было православного храма, не совершалась Литургия, не поминали погибших. Более того, в отличие от других стран, у нас не было оборудованных судов, чтобы можно было увозить на большую землю погибших, поэтому их хоронили здесь же. Я не сразу согласился взяться за строительство храма в Антарктиде. Свежи были впечатления о строительстве храма в «обычном» месте — в Оренбургской области: сколько было трудностей, барьеров. Один дефолт девяносто восьмого года чего стоил! А тут — Антарктида... Приняли решение пойти к Патриарху Алексию II: если благословит, то возьмемся. Святейший благословил. Отступать было теперь некуда, стали искать единомышленников. Нашелся предприниматель Александр Кравцов. А у него, как оказалось, родной брат — священник. Он наши последние сомнения развеял, сказал: «Не волнуйтесь. Я буду рядом». Ну, раз рядом батюшка, значит, все будет в порядке...
Срубили храм из кедра на Алтае. Но встал трудный вопрос: как его перевезти в Антарктиду? И тут мне посоветовали обратиться к Сергею Лаппо, директору Института океанологии, академику РАН. Говорили: «Он верующий, он тебе поможет». Лаппо откликнулся мгновенно, согласился перевезти храм на ледоколе «Академик Сергей Вавилов». Но тут же снова трудности: как оформить таможню, каков статус храма, кому он принадлежит? И тогда Святейший выпустил указ, по которому храм в Антарктиде является его подворьем и окормляется духовным собором Троице-Сергиевой Лавры. Чтобы легче решить проблему налогов, оформили дарственную, и теперь в архивах Лавры есть договор о том, что Петр Задиров подарил Лавре храм в Антарктиде. Вскоре наместник Лавры владыка Феогност с братией совершили паломнический перелет. В феврале этого года мы отмечали шестилетие освящения. Теперь насельники Лавры служат там вахтовым методом.
Удивительно получилось: отец Георгий, мой первый духовник, бывший моряк, долгое время работал в Антарктиде. И Бог так распорядился, что батюшка спустя двадцать лет, став монахом, приехал «на прежнее место работы» с новой целью — строить и окормлять храм...

— Чем живет православный приход, расположенный в таком специфическом месте?
— Как и любой храм — позволяет людям жить духовной жизнью, ведь здесь потребность в ней не меньше, чем везде. Однажды пришло очередное судно, и с капитаном на борту был его сын — некрещеный. Капитан, узнав, что здесь есть православный храм, обрадовался и попросил сына окрестить. И кроме собственно Таинства, моряку оказалось чрезвычайно ценно то, что сына крестили именно в Антарктиде — углядел в этом что-то символичное, мужественное, видимо...
Еще пример: на освящение храма мы пригласили полярников-иностранцев с соседней станции. Во время богослужения пел хор Троице-Сергиевой Лавры, и это произвело огромное впечатление на одного чилийца. Позже он напросился в гости в Москву к своему русскому другу-полярнику, познакомился с его дочерью. Та показала чилийцу Лавру, они искупались в источнике преподобного Сергия. А через пять лет обвенчались в нашем храме в Антарктиде.
Священники, которые окормляют храм, рассказывали мне про пожилую семейную пару русских эмигрантов, почти всю жизнь проживших в Бразилии. Узнали, что в Антарктиде есть русский храм, прилетели (из Бразилии — недалеко), стояли перед храмом и плакали. А потом рассказывали: «Чтобы поверить в Бога, нужно чудо. И вот мы молились в православном храме — в Антарктиде».

— Вы и третий храм построили — копию того, что в Антарктиде, только в России...
— В конце девяностых мы активно работали с иностранцами, и когда они приезжали в Россию, мне очень хотелось принимать их не в крупных городах, а в глубинке — там, где душа страны. Стали искать подходящее место. И особенно в душу мне запал Валдай. Там в это время одно разорившееся оборонное предприятие как раз продавало пансионат. Мы его приобрели и возили туда иностранцев. Но к тому времени я уже был человеком воцерковленным. А когда осознанно становишься на духовную площадку, стараешься всю жизнь подстроить под веру. Так передо мной встал вопрос: с одной стороны, у меня два построенных православных храма, а с другой — пансионат, где люди отдыхают, с дискотеками, банями и прочим. Как-то одно с другим не сочетается... И стало ясно: наше местечко на Валдае надо «воцерковлять». Пришла идея создать лицей, наподобие того, что когда-то был в Царском Селе. Чтобы школьники там жили и учились, а потом напрямую поступали бы в вуз, к которому этот лицей будет приписан.

— Почему именно лицей?
— Мы все сегодня говорим, что наше общество незаконопослушное. А как оно может быть другим, если мы семьдесят лет жили без Бога? И решение проблемы состоит не только в законодательных мерах. Главный выход из ситуации — растить новое общество, которое будет воспитываться с Богом. И здесь важно, чтобы разные стадии образования и воспитания были встроены в единую систему, чтобы после школы ждали в вузе. Об этом же говорили мои друзья из Северо-Западной академии госслужбы при президенте РФ в Санкт-Петербурге. К ним порой поступают люди случайные, которые только к третьему курсу понимают, что попали не туда. У нас было желание построить систему, где все этапы образования будут связаны — наподобие военного образования. Только мне еще очень хотелось, чтобы в этом была и духовная составляющая. Снова написали письмо Святейшему Патриарху Алексию II, он благословил. Так у нас получилось как бы две базы: гражданская — академия при президенте и духовная — Русская Православная Церковь.
Начав строительство лицея, мы однажды пригласили Патриарха посетить наш пансионат. Святейший спросил: «А храм у вас там есть?» На тот момент не было. Мы ответили: «Будет, если благословите». Так и начали строить. Причем решили, что храм должен быть копией того, что стоит в Антарктиде. Ведь до Южного полюса мало кто доберется, а нам  хотелось этой деревянной красой со всеми поделиться. Так на Валдае появился храм во имя преподобного Сергия Радонежского.
К сожалению, сейчас проект создания лицея остановился в силу разных причин — кадровых, административных. Но мы рассчитываем его реанимировать, потому что речь идет не об обычной валдайской школе, а, как я полагаю, о настоящем педагогическом эксперименте.


Крест, простыня, факс

— Насколько разнятся ощущения от пребывания в храме на краю земли и в сердце средней полосы России?
— Может, какие-то эмоциональные оттенки и есть, но только собственно веры в Бога и молитвы это, как мне кажется, не касается. Вера — везде одна. А дальше каждый выбирает, где ему комфортнее. Для меня лично нет места лучше, чем наш храм на Валдае. В нем служат монахи Иверского монастыря. Я там успокаиваюсь, нахожу тишину, уют и спасаюсь от того ритма жизни, в котором мы все вынуждены сегодня существовать. Хотя и в Москве в храме Преображения Господня в Тушине я тоже бываю и чувствую себя прекрасно.

— А в Антарктиде? Что Вы там чувствуете?
— Самое очевидное, но при этом, может быть, самое точное ощущение — благодать. Большего тут не скажешь. Но справедливости ради стоит оговориться, что после освящения мне в этом храме побывать не удалось. Все-таки туда не так просто приехать. Поэтому основное ощущение, которое я помню — это необыкновенная радость: «Свершилось!» Ведь несколько лет все мы — те, кто взялся за строительство, — жили с чувством громадной ответственности на плечах: одно благословение Патриарха чего стоило... К тому же на пути любого благого дела Бог посылает испытания, и у нас их было предостаточно...

— Например?
— На освящение места, где должен был появиться храм, мы летели большой группой, среди нас было одиннадцать священнослужителей из Троице-Сергиевой Лавры. Перелет долгий: из Москвы в Париж, оттуда — в Чили, потом — на Огненную Землю и наконец — в Антарктиду. Все, что необходимо было для освящения, везли с собой из Москвы: в одной сумке был крест — срубленный, освященный, а затем разобранный и зашитый в чехол, в другой — облачения для батюшек, в третьей — сборники богослужебных текстов, необходимых для чина освящения. Но прилетев в Чили, мы обнаружили, что именно эти сумки остались в Париже. А нам ведь еще дальше лететь, и самолет специальный военный нас ждет. Он в рейс отправляется по своим делам, а нас только попутно захватывает. Специально ради нас никто в воздух его поднимать не станет...
И ведь получается, что у нас нет как раз того, ради чего мы вообще летим! Конечно, из Парижа нам пообещали, что за сутки все доставят, но верилось с трудом. Билеты куплены, деваться некуда, перелетаем на Огненную Землю, думаем, как быть. Позвонили наместнику Лавры, тот благословил переправить нам по факсу все тексты, которые необходимы для чина освящения. Пришлось просить администратора этого малюсенького отеля на краю земли запастись как следует факсовой бумагой. А священники решили: «На Соловках ведь в простынях служили. Так и мы обойдемся: утром пойдем в магазины, купим материал, пришьем кресты — и нормально». Дальше — как быть с деревянным крестом? Связались с начальником станции. Тот говорит: «К нам как раз только что дерево завозили, есть у нас пара ребят, которые в плотническом деле вроде понимают, даже храмы в России ремонтировали. К вашему прилету крест сделаем». С утра из Москвы на Огненную Землю по факсу пришло, как мне показалось, чуть ли не все Священное Писание. И крест в Антарктиде нам срубили. Однако в то же утро, слава Богу, прилетел самолет из Парижа с нашими сумками.
На следующий день мы вылетели уже непосредственно на антарктическую станцию. Заранее узнавали погоду: нам говорили, что две недели не было ни облачка. Три часа летим, подлетаем к станции, выпустили шасси, но никак не садимся, чувствуем, что самолет кругами ходит над станцией. Наконец выходит командир: «Видимость нулевая, сесть невозможно — летим назад». Позже начальник станции рассказывал: «Полоса тумана с океана обогнала вас буквально на три минуты...» Вернулись все на нервах. Оно и понятно: была среда, в четверг погода обещала быть такой же. А у нас на воскресенье билеты в другую сторону, через весь земной шар. В пятницу вылетели, с горем пополам приземлились. Освятили. Улететь удалось в срок.


Душа, полет, работа

— Как сочетаются вера в Бога и экстремальная профессия?
— Вторым опасно заниматься без первого. Я не случайно часто говорю о молитве матери: для меня это не просто красивые слова, а реальная причина того, почему я до сих пор жив. Мамы, бабушки — именно они хранили, именно они оберегали. И если сейчас посмотреть строго статистически, то те из моих коллег, у кого были такие бабушки и мамы, слава Богу, прошли свой путь благополучно и до сих пор по нему идут. А тех, у кого их не было, мы уже похоронили...
Когда я из Ижевска, где начинал прыгать, перебирался на постоянную работу в Москву, мне говорили: «Представляешь, ты, может, живых испытателей встретишь, Севостьянова увидишь...» Эрнест Севостьянов тогда для всех парашютистов был кумиром, и когда я только начинал заниматься парашютным спортом, он уже был признанными испытателем. И так получилось, что через пять лет я стал работать под его началом, а потом пригласил его к себе в фирму. Мой учитель стал мне настоящим другом. Сейчас ему за семьдесят. И я счастлив, что в прошлом году они с супругой приехали в гости ко мне на Валдай и в нашей церкви обвенчались...

— Парашютный спорт всегда привлекал тех, кому хотелось острых ощущений. Как Вы к этому относитесь?
— Нормально. Это и сейчас происходит, и так было во времена моей молодости. Я, конечно, могу ошибаться, но думаю, что душа человека стремится к полету как к чему-то возвышенному. Есть такое выражение  — полет души. Возможно, это в каком-то смысле свидетельство того, что душа человека не может не стремиться к Богу. Полагаю, что и я, когда в юности грезил полетами, скрыто реализовывал именно это стремление. Оно и понятно: в школе нам запрещали даже думать о чем-то неземном, и приходилось искать альтернативные пути, чтобы до этого неземного добраться. И возможно, на уровне юношеских переживаний стремление к полету было для меня чем-то сродни поиску благодати. 

— Традиционно считается, что православная вера призывает человека к кротости, к размеренной и упорядоченной жизни. Как с этим идеалом сочетается для Вас занятие экстремальной профессией?
— Думаю, тут не надо смешивать работу и внутренние нравственные установки. По жизни я человек довольно кроткий, спокойный. Но у меня есть работа, я чувствую, что в ней состоит мое призвание. Эта работа приносит пользу людям. Да, работа экстремальная, но это не значит, что прыжки с парашютом что-то изменяют в характере, в кротком сердце. Во всяком случае, не должны изменять. Не могу сказать, что для меня здесь нет никакой проблемы. Но Бог так распределил роли: кому-то — под воду с аквалангом, а кому-то — в небо с парашютом. Этой роли, данной нам свыше, надо уметь соответствовать. И вера здесь только помогает.